Свт. Іоаннъ Златоустъ. Томъ 8-й. Бесѣда 30-я (1902)
«Теперь я хочу нѣсколько побесѣдовать съ вами, возлюбленные, по поводу евангельскаго повѣствованія о святомъ воскресеніи Христа и показать, что въ этомъ отношеніи между евангелистами нѣтъ никакого разногласія или противорѣчія. Такъ какъ въ изображеніи этого событія у каждаго изъ евангелистовъ встрѣчаются нѣкоторыя особенности, то люди неразумные готовы уже видѣть противорѣчіе въ Писаніи и даже ложь. Но святые отцы наши въ немногихъ словахъ отразили ихъ безуміе, установивъ, что каждый изъ евангелистовъ описываетъ особый приходъ женъ и апостоловъ къ божественному гробу, что этихъ посѣщеній было нѣсколько въ различное время и что никто изъ евангелистовъ не касается уже разсказаннаго другимъ. Такъ устроилъ Всесвятый Духъ, вдохновлявшій евангелистовъ, чтобы, съ одной стороны, ничто изъ тогдашнихъ событій не было предано забвенію, а съ другой, чтобы устранить всякій поводъ къ разногласіямъ, благодаря тому, что каждый разсказываетъ объ особомъ событіи. Итакъ, мы принимаемъ различіе во времени и въ самыхъ посѣщеніяхъ женами гроба, согласно указаніямъ отцовъ. Но такъ какъ нѣкоторые, одержимые демономъ, утверждаютъ, что въ Писаніи относительно женъ допущено разногласіе и противорѣчіе, то мы попытаемся, съ помощью Всесвятаго Духа, разъяснить, насколько въ силахъ, эти событія. Я увѣренъ, съ Божіею помощью, что, такъ какъ...» (СПб., 1902.) далѣе...
«Недавно великое и славное Богоявленіе Спасителя доставило намъ богатую трапезу и полную чашу божественнаго назиданія, отъ которой въ состояніи былъ опьянѣть весь народъ или даже — можно сказать — вся вселенная. Упіются отъ тука дому Твоего, говоритъ пророкъ, и потокомъ сладости Твоея напоиши я (Пс. XXXV, 9). Конечно, когда божественное Писаніе говоритъ объ опьяненіи, оно разумѣетъ не опьяненіе, производимое виномъ, но умудряющее дѣйствіе слова. Естественнымъ слѣдствіемъ явленія Спасителя было, какъ это и понятно, покаяніе съ его плодами. Вотъ почему наше вчерашнее слово и было посвящено покаянію; при этомъ въ соотвѣтствіе не столько достоинству предмета, сколько нашимъ собственнымъ силамъ мы старались показать, что покаяніе есть вѣрное средство для спасенія; указывался и Врачъ душъ и тѣлъ, Который не прибѣгаетъ къ помощи лѣкарствъ, но врачуетъ духомъ человѣколюбія. А такъ какъ, по свойственной намъ разсѣянности, впечатлѣніе отъ евангельскаго чтенія уже изгладилось у васъ, то необходимо сегодня вкратцѣ напомнить вамъ прошлое и затѣмъ докончить слово. Спаситель, и словомъ уча благочестію, и притчами, загадками и другими способами наставленія внушая полезное вѣрнымъ, сказалъ однажды притчу, прекрасно изображающую образъ покаянія. Человѣкъ нѣкій, сказалъ Онъ, имѣ два сына (Лк. XV, 11). Младшій изъ нихъ приступилъ къ...» (СПб., 1902.) 
«Доброе дѣло проповѣдать предъ всѣми милость Божію и возвѣщать братіямъ своимъ великое Его благоутробіе и неизреченную благодать, какую имѣетъ Онъ къ намъ. — Знаю я человѣка, который ни долгихъ и великихъ постовъ не держалъ, ни бдѣній не совершалъ, ни на голой землѣ не спалъ, ни другихъ подобныхъ особенно тяжелыхъ подвиговъ на себя не налагалъ; но приведши на память грѣхи свои, позналъ свое окаянство, и, осудивъ себя, смирился, — и многоблагоутробный Господь за это одно спасъ его, какъ говоритъ божественный Давидъ: смирихся и спасе мя (114, 5). Короче сказать: повѣрилъ онъ словесамъ Бога, и за эту вѣру Господь пріялъ его. Стяжать смиреніе много есть препятствій, преграждающихъ путь къ нему; но увѣровать словесамъ Бога, нѣтъ никакого препятствія, которое бы ставило преграду къ тому. Какъ только захотимъ отъ всей души нашей, тотчасъ и увѣруемъ. Ибо вѣра есть даръ всеблагаго Бога, который (даръ) далъ Онъ намъ имѣть естественно (вложилъ въ естество), употребленіе его подчинивъ самовластію произволенія нашего. Почему и скиѳы и варвары естественно имѣютъ вѣру и вѣрятъ словамъ одинъ другаго. Но чтобы показать вамъ на опытѣ дѣйствіе вседушной вѣры, послушайте, я разскажу вамъ въ подтвержденіе сказаннаго нѣкую повѣсть. Жилъ въ Константинополѣ нѣкто, по имени Георгій, юноша возрастомъ лѣтъ двадцати. Это — въ наши дни, на нашей памяти. Онъ былъ...» (М., 1890.) 
«Если предстоящіе земному царю рады бываютъ этому, и какъ сами почитаютъ то за великую славу и честь и хвалятся тѣмъ, такъ и другими хвалими бываютъ за то и ублажаемы: то сколько болѣе мы, содѣлавшіеся воинами Царя небеснаго и воспріятіе на себя служеніе Ему, имѣемъ долгъ радоваться и веселиться, что сподобились сопричисленными быть къ рабамъ Его и призваны работать во славу имени Его! Если же удостоимся когда-либо узрѣть и лице Его и стать въ чинъ предстоящихъ Ему, то какой похвалы и какого ублаженія не превосходитъ это? Но ежели кто еще содѣлается и другомъ Его вѣрнымъ и удостоенъ будетъ слышать бесѣду Его и гласъ Его владычній, то какой человѣческій умъ и какой языкъ можетъ изобразить величіе такой славы и такого достоинства? Если блага, уготованныя отъ Бога любящимъ Его, коихъ око не видало, о коихъ ухо не слыхало, и кои на сердце человѣку не всходили, — невозможно понять человѣческому уму, потому что они выше всѣхъ видимыхъ благъ; то тѣмъ паче недомыслимъ, выше ихъ есть Богъ, уготовавшій ихъ. Но тѣ, которые сподобились видѣть Его, предстоять Ему и бесѣдовать съ Нимъ, и содѣлались общниками и сопричастниками божества Его и славы, всеконечно суть выше тѣхъ благъ, которые уготованы имъ отъ Бога, такъ какъ они восприняли въ себя Самого Господа, уготовавшаго такія блага. Что такіе люди были и бываютъ доселѣ, не говорю послѣ смерти, но и въ настоящей...» (М., 1890.) 
«Если тотъ, кто будучи злонравенъ, держитъ предъ глазами міра видъ человѣка добродѣтельнаго, чтобъ прельстить и погубить многихъ; если, говорю, такой человѣкъ окаяненъ предъ Богомъ, мерзокъ и достоинъ всякаго осужденія предъ людьми: то явно, что тотъ, кто, будучи безстрастенъ, кажетъ себя міру страстнымъ (какъ дѣлали многіе изъ древнихъ отцевъ), чтобъ послужить многимъ во благо и спасеніе, — прехваленъ и преблаженъ. Ибо какъ діаволъ, — который отдалилъ человѣка отъ Бога и лишилъ его всѣхъ благъ рая, тѣмъ, что, скрывшись въ змія, посовѣтовалъ ему по видимости доброе и полезное, во истинѣ же смертоносное, — оказался богоборцемъ и человѣкоубійцею: такъ напротивъ тотъ, кто предъ очами міра кажетъ себя не добрымъ и говоритъ нѣкія слова, по видимости лукавыя, имѣя въ виду — узнать діавольскія дѣла тѣхъ, кои кажутся лишь добродѣтельными и благоговѣйными, чтобъ обратить ихъ на путъ покаянія и спасенія, поистинѣ есть подражатель Христовъ, споспѣшникъ волѣ Божіей, спаситель и избавитель человѣковъ. Это впрочемъ могутъ дѣлать только тѣ, кои не привязаны къ міру сему и никакого не имѣютъ пристрастія къ привлекательнымъ видимостямъ его, но совершенно отчуждившись отъ всякаго мірскаго пристрастія, всецѣло соединились съ Богомъ и имѣютъ внутрь себя всего Христа, и дѣломъ, и искусомъ, и чувствомъ, и вѣдѣніемъ, и созерцаніемъ. Худо конечно подсматривать за кѣмъ и...» (М., 1890.) 
«Братія мои возлюбленные! Хочу бесѣдовать съ вами о душеспасительныхъ предметахъ, и стыжусь (свидѣтель мнѣ Христосъ–Истина!) любви вашей, зная мое недостоинство. Потому желалъ бы (какъ вѣдомо то Господу) всегда молчать, и очей своихъ не поднимая, чтобы воззрѣть на лице человѣка, такъ какъ обличаетъ меня совѣсть моя, что опредѣленъ, не будучи того достоинъ, быть руководителемъ всѣхъ васъ, какъ будто знаю путь добродѣтели — я, который не знаю даже того, что подъ ногами моими, и еще не вступалъ на путь Божій. Почему много скорблю, что я смиренный присужденъ руководить васъ честнѣйшихъ меня, которыхъ самому мнѣ надлежало бы имѣть своими руководителями, потому что я ниже всѣхъ васъ и не имѣю слова, свидѣтельствуемаго и подтверждаемаго моими дѣлами и жизнію моею, чтобы дѣйствовать на васъ, воспоминая вамъ о законѣ Божіемъ и о святой волѣ Его. Ибо знаю, что никогда ничего не дѣлалъ изъ того, что хочу сказать вамъ, а мнѣ хорошо очень извѣстно, что Господь и Богъ нашъ не того ублажаетъ, кто только учитъ, но того, кто прежде творитъ, а потомъ учитъ. Иже, говоритъ Онъ, створитъ и научитъ, сей велій наречется въ царствіи небеснѣмъ (Мѳ. 5, 19). Потому что и тѣ, которые слушаютъ такого учителя, бываютъ готовы подражать ему, не столько получая пользы отъ словъ его, сколько будучи подвигаемы и понуждаемы дѣлами его дѣйствовать подобно ему. Этого я не имѣю, и совѣсть моя...» (М., 1890.) 
«Жаркій іюльскій полдень. Сотня Траилина спѣшилась и залегла по опушкѣ лѣса. Казакъ лежитъ отъ казака далеко, шаговъ на тридцать. Два взвода въ лѣсу, два взвода въ верстѣ вправо у фольварка Чертовчикъ. Тамъ же и толстый Ильинъ съ пулеметами. Верстахъ въ двухъ показывается австрійскій эскадронъ на вороныхъ лошадяхъ. Четыре бѣлыя лошади четко рисуются въ его рядахъ. Онъ долго стоитъ во взводной колоннѣ, какъ бы приглашая казаковъ атаковать себя. Но казаки уже знаютъ въ чемъ дѣло. За эскадрономъ стоятъ австрійскіе пулеметы и разсыпана австрійская пѣхота: — это ловушка. Никто не идетъ атаковать эскадронъ и онъ медленно уходитъ, подставляя свои фланги, отчетливо рисуясь на фонѣ зеленаго лѣса. Изъ кустовъ появляется жидкая патрульная цѣпь. Она долго идетъ и доходить почти до казаковъ. Сзади ползетъ колонна. И вдругъ: — тахъ, тахъ — срываетъ два рѣзкихъ выстрѣла Ильинскій пулеметъ и начинаетъ трещать, осыпая колонну пулями. Къ нему пристраивается другой, по всему широкому фронту начинаютъ стрѣлять казаки, вправо и влѣво, охватывая фланги колонны бьетъ третья, пятая и вторая сотня. Австрійскіе дозоры бѣгутъ назадъ, колонна ложится, выѣзжаетъ артиллерія, австрійскіе полки строятся по-ротно, высылаютъ цѣпи и по всему громадному фронту, захватывая лѣса и селенія, гремитъ бой. Медленно, цѣпь за цѣпью, подаются впередъ австрійцы, падаютъ подъ мѣткими...» (Рига, 1930.) 
«Около полудня отрядъ австрійской пѣхоты поднялся. Это былъ 2-ой пѣхотный полкъ, краса австрійской арміи, занимавшій гарнизономъ Вѣну. Два дня тому назадъ, подъ звуки музыки, сопровождаемый лучшими пожеланіями Вѣнцевъ, онъ погрузился въ вагоны. Вчера ночью, при заревѣ пожаровъ, высадился въ Равѣ-Русской, всю ночь шелъ походомъ и теперь готовился раздавить казачьи заставы и занять Ромашовъ, гдѣ ему была назначена ночевка. Въ большую артиллерійскую трубу была видна длинная колонна австрійской пѣхоты. Отчетливо рисовались новые голубовато-сѣрые мундиры, тяжелые ранцы, шако. Иванъ Ивановичъ видѣлъ конныхъ командировъ полка, и батальоновъ, маленькія фигуры, точно оловянные солдаты, шевелились, тянулись и занимали все полотно дороги. Шли долгія минуты, и въ бинокль колонна становилась отчетливѣе и яснѣе. — "Ага! ага!" — вырвалось у Матвѣева и онъ на минуту отложилъ свою сигару. — "Посмотрите-ка, Павелъ Николаевичъ". Карповъ нагнулся къ трубѣ. До колонны оставалось немного больше трехъ верстъ. Она медленно входила въ углубленную дорогу, вившуюся по расщелинѣ между двухъ большихъ холмовъ. Щеки этихъ холмовъ были такъ круты, что по нимъ трудно было взбираться. Карповъ видѣлъ, какъ, нагнувшись и хватаясь руками за траву, ползли наверхъ одиночные люди, дозоры, и въ бинокль казалось, что это не люди, а маленькія, непріятныя насѣкомыя. Въ ущелье...» (Рига, 1930.) 
«На Донъ въ Нижнія и Верхнія Юрты, НАШИМЪ Атаманамъ и Козакамъ, Войсковому Атаману Генералу отъ Кавалеріи Графу Платову, Правительству Войска Донскаго и всему оному знаменитому Войску, НАМЪ вѣрнолюбезному. Донское НАШЕ воинство въ минувшую съ Французами войну, усердіемъ, подвижностію и храбрыми дѣйствіями своими оказало важныя Отечеству услуги. Поголовное ополченіе и прибытіе онаго въ знатныхъ силахъ къ НАШЕЙ Арміи было толь поспѣшное и скорое, какое тогда токмо бываетъ, когда совершенная къ исполненію долга своего ревность всѣхъ и каждого одушевляетъ и движетъ. Мужественная и неутомимая бдительность Войсковаго Атамана Графа Платова, такожъ изъ подвизавшихся съ нимъ всѣхъ Войска сего храбрыхъ Генераловъ, Офицеровъ и всѣхъ вообще Донскихъ урядниковъ и козаковъ, много способствовали къ преодоленію великихъ силъ непріятельскихъ и къ одержанію надъ ними полныхъ и знаменитыхъ побѣдъ. Они непристанными на него нападеніями и частыми съ нимъ битвами вездѣ возбраняли ему способы къ продовольствію, и чрезъ то привели всю многочисленную конницу его въ совершенное изнуреніе и ничтожество. Когда потомъ, послѣ многихъ бѣдственныхъ для него сраженій, былъ онъ побѣдоноснымъ НАШИМЪ воинствомъ пораженъ, обращенъ въ бѣгство и преслѣдованъ, тогда на пути, въ новыхъ съ нимъ жаркихъ сраженіяхъ, отбито у него бывшими...» (Новочеркасскъ, 1864.) 
«На Донъ, въ Нижнія и Верхнія Юрты, всѣмъ Атаманамъ и Козакамъ, Войсковому Атаману Генералу отъ Кавалерій Платову, Правительству Войска Донскаго и всему знаменитому Войску сему НАМЪ вѣрно-любезному. Желая ознаменовать Всемилостивѣйшее вниманіе НАШЕ къ отличнымъ заслугамъ вѣрно-любезнаго НАМЪ Войска Донскаго, предаемъ МЫ силою сея ИМПЕРАТОРСКІЯ грамоты во всенародное извѣстіе и на память будущихъ временъ знаменитые его подвиги. Войско Донское, съ давнихъ лѣтъ всей Европѣ извѣстное неустрашимостію своею, неутомимымъ мужествомъ и неизмѣнной любовію къ отечеству, превзошло древнюю славу предковъ своихъ въ походахъ и битвахъ 1805-го и 1807-го годахъ противъ Французовъ, подъ предводительствомъ храбраго Атамана своего Генерала Платова и другихъ отличныхъ своихъ Начальниковъ. Армія Россійская, отвсюду ограждаемая движеніями и Дѣятельностію Донскаго Войска, на поляхъ побѣды безопасно послѣ трудовъ своихъ покоилась, а непріятель безпрестанно былъ онымъ тревожимъ и поражаемъ. Врожденная бдительность Донскихъ воиновъ, на полѣ брани воспитанныхъ, изчисляла всѣ движенія, наблюдала предпріятія, предупреждала сокровеннѣйшія намѣренія непріятеля и недремлющимъ окомъ Главнокомандующему служила. Въ справедливомъ уваженіи къ симъ отличнымъ подвигамъ знаменитаго Донскаго Войска и въ знакъ МОНАРШАГО попеченія НАШЕГО...» (Новочеркасскъ, 1864.)